Момыш-Улы. Крюково, Крюково!.. Навсегда запомнилось мне это русское село, наш последний рубеж. Дальше отступать нельзя. Позади — Москва! Это понимали все — от рядового до комдива. Каждый солдат, каждый командир, политработник для себя решил: или отбросить фашистов, или умереть под Крюковом.
Мы отчаянно дрались западнее села. Но вдруг приказ: оставить занимаемые позиции и отойти на следующий рубеж. На пути отступления все сжечь.
«А если не сжигать, Виталий Иванович?» — со слабой надеждой спросил я начальника артиллерии дивизии подполковника Маркова, привезшего этот суровый приказ.
«Приказано! — грустно вздохнул оп. — Мы ведь с вами солдаты, Баурджан».
Крюковцам передали, чтобы они немедленно покинули село. К ночи запылали опустевшие избы. Люди, не .успевшие или не пожелавшие эвакуироваться в тыл, хватали наших бойцов за руки, кричали, плакали, умоляли не поджигать их дома.
Мы с Марковым скрепя сердце следили за выполнением приказа. Вдруг решительным шагом к нам подошла пожилая крестьянка, строгая, статная, с гладко зачесанными черными волосами.
«Что они делают?!» — гневно воскликнула она, показывая на солдат с зажженными факелами.
«Выполняют приказ командования, — ответил я, поскольку Марков замешкался с ответом. — Ведь идет Отечественная война, поймите это, мамаша!»
«А наши избы, по-твоему, не отечественные? Фашистские? И кто только назначил тебя командиром?!» И она со всего размаху хлестнула меня ладонью по лицу.
Я пошатнулся. Это была пощечина отчаявшейся женщины, скорбной, ожесточившейся, потерявшей не только свой дом, но, возможно, и сына, или мужа, или обоих вместе. Всю свою боль, всю горечь войны вложила она в эту пощечину. Я был настолько потрясен, что никак не отреагировал: руки мои не двигались, язык не поворачивался, глаза застыли. Я, здоровый, сильный мужчина, несколько раз вырывавшийся со своим батальоном из огненного кольца противника, устоявший перед танками фашистов, не робевший под минами и бомбами, тут вдруг сжался в комок.
И не только я, но и бойцы моего полка, видевшие эту сцену, казалось, тоже сжались, стали маленькими и беспомощными... Марков взял меня под руку и отвел в сторону.
Долго я не мог опомниться от этой пощечины. Перед глазами то н дело возникал образ темноволосой статной крестьянки. Каждое ее слово отчетливо звенело в моих ушах: «И кто только назначил тебя командиром?!»
Journal information